НОВОРОССИЙСКАЯ УЛИЦА С 1833 по 1917 годы здесь проходила граница города, а по границе шла Новая Граничная дорога, с 1849 года – Граничная улица, которая начиналась от стыка Большого Сампсониевского проспекта и Выборгского шоссе (проспект Энгельса), проходила вдоль территории

Кубано-новороссийская операция 1920

ФАКТЫ: ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА НАСТОЯЩАЯ СТОИМОСТЬ ГОВЯДИНЫ - ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА

ФАКТЫ: ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА НАСТОЯЩАЯ СТОИМОСТЬ ГОВЯДИНЫ - ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА Скотоводство и производство мяса являются главной угрозой окружающей среде. Они являются основной причиной вырубки лесов, эрозии почвы и опустынивания, дефицита воды и ее

Когда ставка Деникина переехала в Новороссийск, город был похож на разворошенный муравейник. Как вспоминал Деникин, "улицы его буквально запружены были молодыми и здоровыми воинами-дезертирами. Они бесчинствовали и устраивали митинги, напоминавшие первые месяцы революции - с таким же элементарным пониманием событий, с такой же демагогией и истерией. Только состав митингующих был иной: вместо товарищей солдат были офицеры". Те тысячи офицеров, настоящих, а то и самозванных, которых никогда не видели на фронте, и которые недавно переполняли Ростов, Новочеркасск, Екатеринодар, Новороссийск, создавая устойчивый карикатурный штамп "белогвардейца", прожигающего жизнь, проливая пьяные слезы о гибнущей России. Теперь создаваемые ими "военные организации" укрупнялись, сливаясь вместе с целью захвата кораблей. Борьба за места на отходящих пароходах доходила до драк. Деникин издал приказ о закрытии всех этих самодеятельных организаций, введении военно-полевых судов и регистрации военнообязанных. Указал, что уклоняющиеся от учета будут оставлены на произвол судьбы. В город вызвали несколько фронтовых добровольческих частей (впоследствии это интерпретировалось казачьими лидерами, как захват пароходов добровольцами - их версию подхватила и советская литература). Тыловых "героев", прячущихся за их спинами, фронтовики, понятно, не жаловали, и быстро навели в Новороссийске относительный порядок. А тем временем вливались новые потоки беженцев, донских и кубанских станичников. Они и ехать-то никуда не собирались, ни за границу, ни в Крым. Просто шли от большевиков и дошли до конца - откуда идти уже некуда. И располагались на улицах, площадях. Людей продолжал косить тиф. Например, Марковская дивизия потеряла от него за короткое время двух своих начальников - ген. Тимановского и полковника Блейша. Выбыл из строя по болезни и генерал Улагай.

По мере ухудшения положения на фронте становилось ясно - через единственный, Новороссийский порт, эвакуировать всех желающих не удастся. Не было возможности даже планомерно погрузить всю армию - пришлось бы бросить артиллерию, лошадей, имущество. Деникин нашел выход - продолжая эвакуацию Новороссийска, войска отводить не сюда, а на Тамань. Полуостров был удобен для обороны. Его перешейки, пересеченные болотистыми лиманами, могли быть перекрыты флотской артиллерией. Для эвакуации даже не понадобились бы крупные транспорты - флотилия Керченского порта постепенно перетаскала бы армию через узкий пролив. Деникин распорядился перебросить в Керчь дополнительные плавсредства. По штабу уже прошло распоряжение подготовить верховых лошадей для оперативной части Ставки - Главнокомандующий решил отправится в Анапу и далее следовать вместе с армией. 20 марта вышел последний боевой приказ Деникина. Поскольку Кубанская армия уже бросила рубежи Лабы и Белой, ей предписывалось удерживаться на р. Курге, Донской армии и добровольцам - обороняться от устья Курги до Азовского моря. Добровольческому корпусу, занимающему позиции в низовьях Кубани, приказывалось частью сил занять Таманский полуостров и прикрыть его с севера. Этого приказа уже не выполнила ни одна из армий. Обстановка полностью вышла из-под контроля. Кубанский атаман и Рада на основании последнего постановления Верховного Круга объявили о неподчинении своей армии Деникину. Красные, переправившись через Кубань в Екатеринодаре, разорвали белые силы на две части. Кубанская армия и присоединившийся к ней 4-й Донской корпус, отрезанный от своих, отступали к горным перевалам, на юг. А 1-й и 3-й Донские корпуса двинулись на запад, к Новороссийску. Никакой боевой силы они больше не представляли. У казаков осталось лишь чувство тупой, равнодушной безысходности и усталости. О каком-то повиновении уже не было и речи. Шли толпами, повинуясь общей инерции. Части перепутались, всякая связь штабов с войсками терялась. Корпуса перемешались с потоками беженцев, превратившись в сплошное море людей, коней и повозок. Посреди этого моря еле-еле двигались поезда, в том числе поезд командующего генерала Сидорина. Кто-то сдавался или переходил к "зеленым". Многие бросали оружие, как лишнюю тяжесть. Случались и отдельные подвиги, но опять же - это был героизм обреченных. Так, полностью погиб Атаманский полк, вступив в драку против двух советских дивизий. Такие вспышки бесследно тонули в общем хаосе и никакого влияния на окружающих уже не оказывали. Красные из-за сплошной массы, затопившей дороги, тоже были лишены возможности каких-либо маневров. Им оставалось только двигаться следом на некотором расстоянии, собирая отставших и сдающихся. Добровольцев Таманский полуостров пугал. Одно дело - держать на нем оборону одним. Но ведь туда же хлынула бы неуправляемая лавина донцов и беженцев, способная смять любую оборону. И с красными "на хвосте". Да и находиться на тесном пространстве с колеблющимся казачеством, которое еще неизвестно, что надумает, добровольцам не улыбалось. Приближающаяся масса донцов грозила затопить тылы Добровольческого корпуса, отрезать его от Новороссийска, и части волновались, как бы этого не произошло. Главные силы - и с умыслом, и инстинктивно, оттянулись к железной дороге на Новороссийск, прикрывая узловую станцию Крымская и ослабив тем самым левый фланг. 23 марта "зеленые" подняли восстание в Анапе и станице Гостогаевской - как раз на путях в Тамань. Одновременно красные начали форсировать Кубань у станицы Варениковской. Часть, оборонявшая эту переправу и оказавшаяся в полукольце из-за восстаний в тылу, была отброшена. Атаки конницы Барбовича на Анапу и Гостогаевскую результатов не дали. Да они и велись нерешительно, с оглядкой назад, как бы казачьи потоки не отрезали от Новороссийска. А к "зеленым" тем временем успели подойти красные. Сначала конница, а к вечеру от переправы к Анапе уже маршировали пехотные полки. Большевики учитывали опасность отхода белых на Тамань и специально направили 9 стрелковую и 16-ю кавалерийскую дивизии перекрыть этот путь. Тамань была отрезана. 24 марта Добровольческий корпус, два донских и присоединившаяся к ним кубанская дивизия, сохранившая верность Деникину, сосредоточились в районе станции Крымская, в 50 км от Новороссийска, направляясь к нему. Катастрофа стала неотвратимой. Оставалось жестокое, но единственное решение - спасать армию. И в первую очередь, те части, которые еще не разложились и желают драться. Да в общем-то, и ресурсы Крыма были ограничены. Перевозка туда просто лишних “едоков” выглядела не только бессмысленной, но и опасной... Однако даже для этой ограниченной цели наличных транспортов не хватало. Пароходы, выделенные для эвакуации беженцев за границу, подолгу простаивали в карантинах и задерживались. Севастополь с присылкой кораблей медлил, ссылаясь на неполадки в машинах, нехватке угля и т.п.- как потом выяснилось, их опять придерживали на случай собственной эвакуации. Спасением для многих стал приход английской эскадры адмирала Сеймура. На просьбу Деникина о помощи адмирал согласился, предупредив, что корабли военные, поэтому он сможет взять не более 5-6 тысяч человек. Вмешался генерал Хольман и, переговорив с Сеймуром, заверил в его присутствии: "Будьте спокойны. Адмирал добрый и великодушный человек. Он сумеет справиться с техническими трудностями и возьмет много больше". Эта помощь стала "прощальным подарком" Хольмана. Политика Лондона менялась все круче, и при новом ее направлении Хольман, близко сошедшийся с белыми, находился явно не на месте. Он еще оставался в должности, но было уже известно, что ждет лишь преемника. Дипломатическое представительство ген. Киза интриговало уже вовсю, вступая в закулисные переговоры то с кубанскими самостийниками, то с лидерами "зеленых", то с земскими деятелями и изобретая проекты "демократической" власти, вроде иркутского Политцентра, с предоставлением белым начальникам только военных вопросов. В последние дни Новороссийска Киз интересовался у Кутепова отношением его корпуса к возможности военного переворота. Наконец, Деникина посетил генерал Бридж с посланием британского правительства, по мнению которого положение белых было безнадежно а эвакуация в Крым неосуществима. В связи с этим англичане предлагали посредничество в заключении мира с большевиками. Деникин ответил: "Никогда!" Забегая вперед, следует отметить, что в августе 20 года в лондонской "Таймс" была опубликована нота Керзона к Чичерину. В частности, там говорилось: "Я употребил все свое влияние на ген. Деникина, чтобы уговорить его бросить борьбу, обещав ему, что если он поступит так, я употреблю все усилия, чтобы заключить мир между его силами и Вашими, обеспечив неприкосновенность всех его соратников, а также населения Крыма. Генерал Деникин в конце концов последовал этому совету и покинул Россию, передав командование ген. Врангелю". Деникин, уже находившийся в эмиграции и возмущенный этой ложью, опубликовал в той же "Таймс" опровержение: “1) Никакого влияния лорд Керзон оказать на меня не мог, так как я с ним ни в каких отношениях не находился. 2)Предложение британского представителя о перемирии я категорически отверг и, хотя с потерей материальной части, перевел армию в Крым, где тотчас же приступил к продолжению борьбы. 3)Нота английского правительства о начатии мирных переговоров с большевиками была, как известно, вручена уже не мне, а моему преемнику по командованию Вооруженными Силами Юга России ген. Врангелю, отрицательный ответ которого был в свое время опубликован в печати. 4)Мой уход с поста Главнокомандующего был вызван сложными причинами, но никакой связи с политикой лорда Керзона не имел. Как раньше, так и теперь я считаю неизбежной и необходимой вооруженную борьбу с большевиками до полного их поражения. Иначе не только Россия, но и вся Европа обратится в развалины". Интересно, что Хольман тут же обратился к Деникину с просьбой дополнительно разъяснить читателям, что британский представитель, предлагавший мир с большевиками, был "не генерал Хольман". Этот англичанин считал саму возможность таких переговоров пятном для своей чести... Его обещание было выполнено, эскадра Сеймура действительно взяла намного больше обещанного, набившись "под завязку". Стали одно за другим прибывать и транспортные суда. Эвакуационная комиссия ген. Вязьмитинова выделила первые 4 парохода Добровольческому корпусу, 1 - кубанцам. С донцами начались сложности. Сидорин, приехавший 25 марта в Новороссийск, доложил о безнадежном состоянии своих частей. Сообщил, что казаки, скорее всего, в Крым не пойдут, поскольку воевать не желают. Следует вспомнить и о том, что положение самого Крыма оставалось ненадежным - сумей красные опрокинуть корпус Слащева, и полуостров стал бы ловушкой похлеще Новороссийска - откуда, по крайней мере, имелся путь в горы и в Грузию. Сидорин выражал озабоченность только судьбой 5 тысяч донских офицеров, которым грозила расправа со стороны большевиков или собственных разложившихся подчиненных. Его заверили, что такое количество местами на кораблях будет обеспечено. Транспорты еще имелись, ожидалось прибытие новых. Но донской командующий ошибся - достигнув Новороссийска, все его войска ринулись к кораблям. Сидорин обратился теперь в ставку с требованием судов "на всех". Это было уже невыполнимо, тем более, что многие донские части действительно побросали оружие и перестали повиноваться начальству или вообще потеряли организацию, смешавшись в неуправляемые толпы. Начальником обороны Новороссийска был назначен Кутепов. Его добровольцам пришлось не только прикрывать город, но и держать настоящую линию обороны в порту, сдерживая человеческую стихию. Новороссийск агонизировал. Заполненный людскими массами, он стал непроезжим. Немало граждан, даже имеющих право на посадку, не смогли его осуществить только из-за того, что оказались не в силах пробиться сквозь толпы в порт. Другие - донцы, станичники, находились в состоянии духовной прострации. Дойдя "до конца" и услышав, что дальше пути нет, располагались тут же - ждать этого "конца". Жгли костры. Двери складов были открыты, и люди растаскивали ящики с консервами. Громили и винные погреба, цистерны со спиртом. 26 марта Кутепов доложил, что оставаться далее в Новороссийске нельзя. Уже подходили красные. Обстановка в городе, давно вышедшая из-под контроля, грозила при этом стихийном взрывом. Добровольцы - и на позициях, и прикрывающие эвакуацию, находились на нервном пределе. Было решено ночью оставить Новороссийск. Сидорин снова требовал недостающих пароходов. Ему предложили на выбор три решения. Во-первых, занять боеспособными донскими частями ближние подступы к городу и продержаться 2 дня, в которые опаздывающие корабли должны подойти. Во-вторых, лично возглавить свои части и вести их берегом на Туапсе. Дорогу туда перекрывало около 4 тысяч человек Черноморской красной армии из дезертиров и “зеленых”, и разогнать их было не так сложно. В Туапсе находились склады припасов, и туда по радио можно было повернуть транспорты, следующие в Новороссийск, или направить имеющиеся после разгрузки в Крыму. Ну и в-третьих, положиться на случай - на то, что какие-то корабли, возможно, прибудут 26-го и в ночь на 27-е. И грузиться на английскую эскадру. От первых двух вариантов Сидорин отказался и выбрал третий. Хотя впоследствии стал распространять версию "предательства Донского войска" добровольцами и главным командованием.

В следующую ночь шла интенсивная посадка армии. Пушки, телеги, интендантское имущество, естественно, оставлялись. Но на суда были погружены почти весь Добровольческий корпус, кубанская и четыре донских дивизии. Взяли, кого могли, из войск, из связанных с армией беженцев, до отказа заполнив все имевшиеся плавсредства - баржи, буксиры и т. п. Донцы и небольшая часть добровольцев, не попавшие на суда, двинулись береговой дорогой на Геленджик и Туапсе. Утром 27 марта корабли с белой армией оставили Новороссийск и взяли курс на Крым. Последним порт покидал миноносец "Капитан Сакен" с Деникиным и его штабом на борту, еще подбиравший всех, кого мог вместить из желающих уехать. А последний бой вступающим в город красным дал генерал Кутепов на миноносце "Пылкий" - узнав, что на берегу отстал его 3-й Дроздовский полк, прикрывавший отход, он вернулся на выручку, поливая огнем орудий и пулеметов передовые части врага. В Крым выбралось около 30 тысяч солдат, казаков и офицеров. Операция по переброске ядра белых сил явилась для большевистского руководства полнейшей неожиданностью. Считалось, что белогвардейцев, прижатых к морю, ждет неминуемая гибель, поэтому поход на Новороссийск рассматривался и пропагандировался в красной армии как конец гражданской войны.

Ко времени отхода фронта за Кубань вопрос о дальнейших перспективах армии приобретал чрезвычайно серьезное значение. В соответствии с решением моим - в случае неудачи на линии реки Кубань отводить войска в Крым - принят был ряд мер: усиленно снабжалась новая главная база в Феодосии; с января было приступлено к организации продовольственных баз на Черноморском побережье, в том числе плавучих - для портов, к которым могли бы отходить войска; спешно заканчивалась разгрузка Новороссийска от беженского элемента, больных и раненых путем эвакуации их за границу. По условиям тоннажа и морального состояния войск одновременная, планомерная эвакуация их при посредстве Новороссийского порта была немыслима: не было надежд на возможность погрузки всех людей, не говоря уже об артиллерии, обозе, лошадях и запасах, которые предстояло бросить. Поэтому для сохранения боеспособности войск, их организации и материальной части я наметил и другой путь - через Тамань. Еще в директиве от 4 марта при отходе за реку Кубань на Добровольческий корпус возложено было, помимо обороны низовьев ее, прикрытие частью сил Таманского полуострова у Темрюка. Рекогносцировка пути между Анапой и станцией Таманской дала вполне благоприятные результаты; полуостров, замкнутый водными преградами, представлял большие удобства для обороны; весь путь туда находился под прикрытием судовой артиллерии, ширина Керченского пролива очень незначительна, а транспортная флотилия Керченского порта достаточно мощна и могла быть легко усилена. Я приказал стягивать спешно транспортные средства в Керчь.

Вместе с тем велено было подготовить верховых лошадей для оперативной части Ставки, с которой я предполагал перейти в Анапу и следовать затем с войсками береговой дорогой на Тамань. 5 марта я посвятил в свои предположения прибывшего в Ставку генерала Сидорина, который отнесся к ним с сомнением. По его докладу донские части утратили боеспособность и послушание и вряд ли согласятся идти в Крым. Но в Георгие-Афипской, где расположился донской штаб, состоялся ряд совещаний, и донская фракция Верховного Круга, как я уже упоминал, признала недействительным постановление о разрыве с главнокомандующим, а совещание донских командиров в конце концов присоединилось к решению вести войска на Тамань. Хотя переход на Тамань предполагался лишь в будущем, а директива Ставки требовала пока удержания линии реки Кубань, 4-й Донской корпус, стоявший за рекой выше Екатеринодара, тотчас же спешно снялся и стал уходить на запад. 7 марта я отдал последнюю свою директиву на Кавказском театре: Кубанской армии, бросившей уже рубеж реки Белой, удерживаться на реке Курге; Донской армии и Добровольческому корпусу оборонять линию реки Кубани от устья Курги до Ахтанизовского лимана; Добровольческому корпусу теперь же частью сил, обойдя кружным путем, занять Таманский полуостров и прикрыть от красных северную дорогу от Темрюка (при отступлении за Кубань корпус не прикрыл ее). Ни одна из армий директивы не выполнила. Кубанские войска, совершенно дезорганизованные, находились в полном отступлении, пробиваясь горными дорогами на Туапсе. С ними терялась связь не только оперативная, но и политическая: Кубанская Рада и атаман на основании последнего постановления Верховного Круга, помимо старших военных начальников, которые оставались лояльными в отношении главнокомандующего, побуждали войска к разрыву со Ставкой. Большевики ничтожными силами легко форсировали Кубань и, почти не встречая сопротивления, вышли на левый берег ее у Екатеринодара, разрезав фронт Донской армии. Оторвавшийся от нее к востоку корпус генерала Старикова пошел на соединение с кубанцами. Два других донских корпуса, почти не задерживаясь, нестройными толпами двинулись по направлению Новороссийска. Многие казаки бросали оружие или целыми полками переходили к; все перепуталось, смешалось, потеряна была всякая связь штабов с войсками, и поезд командующего Донской армией, бессильного уже управлять войсками, ежедневно подвергаясь опасности захвата в плен, медленно пробивался на запад через море людей, коней и повозок.

То недоверие и то враждебное чувство, которое в силу предшествовавших событий легло между добровольцами и казаками, теперь вспыхнуло с особенной силой. Двигающаяся казачья лавина, грозящая затопить весь тыл Добровольческого корпуса и отрезать его от Новороссийска, вызывала в его рядах большое волнение. Иногда оно прорывалось в формах весьма резких. Помню, как начальник штаба Добровольческого корпуса, генерал Достовалов во время одного из совещаний в поезде Ставки заявил: - Единственные войска, желающие и способные продолжать борьбу, - это Добровольческий корпус. Поэтому ему необходимо предоставить все потребные транспортные средства, не считаясь ни с чьими претензиями и не останавливаясь в случае надобности перед применением оружия. Я резко остановил говорившего. Движение на Тамань с перспективой новых боев на тесном пространстве полуострова совместно с колеблющейся казачьей массой смущало добровольцев. Новороссийский порт влек к себе неудержимо, и побороть это стремление оказалось невозможным. Корпус ослабил сильно свой левый фланг, обратив главное внимание на Крымскую - Тоннельную, в направлении железнодорожной линии на Новороссийск. 10 марта подняли восстание в Анапе и Гостогаевской станице и захватили эти пункты. Действия нашей конницы против были нерешительны и безрезультатны. В тот же день большевики, отбросив слабую часть, прикрывавшую Варениковскую переправу, перешли через Кубань. Днем конные части их появились у Гостогаевской, а с вечера от переправы в направлении на Анапу двигались уже колонны неприятельской пехоты. Повторенное 11 марта наступление конницы генералов Барбовича, Чеснокова и Дьякова на Гостогаевскую и Анапу было еще менее энергично и успеха не имело. Пути на Тамань были отрезаны... И 11 марта Добровольческий корпус, два донских и присоединившаяся к ним кубанская дивизия без директивы, под легким напором противника сосредоточились в районе станции Крымской, направляясь всей своей сплошной массой на Новороссийск. Катастрофа становилась неизбежной и неотвратимой.

Новороссийск тех дней, в значительной мере уже разгруженный от беженского элемента, представлял из себя военный лагерь и тыловой вертеп. Улицы его буквально запружены были молодыми и здоровыми воинами-дезертирами. Они бесчинствовали, устраивали митинги, напоминавшие первые месяцы революции, с таким же элементарным пониманием событий, с такой же демагогией и истерией. Только состав митингующих был иной: вместо были офицеры. Прикрываясь высокими побуждениями, они приступили к организации, скрытой целью которых был захват в случае надобности судов... И в то же время официальный с удовлетворением констатировал: Первое время ввиду отсутствия в Новороссийске надежного гарнизона было трудно. Я вызвал в город добровольческие офицерские части и отдал приказ о закрытии всех, возникших на почве развала военных, об установлении полевых судов для руководителей их и дезертиров и о регистрации военнообязанных. Эти меры в связи с ограниченным числом судов на новороссийском рейде разрядили несколько атмосферу. А в городе царил тиф, косила смерть. 10-го я проводил в могилу начальника Марковской дивизии, храбрейшего офицера, полковника Блейша. Второй марковец уходил за последние недели... Недавно в Батайске среди вереницы отступающих обозов я встретил затертую в их массе повозку, везущую гроб с телом умершего от сыпного тифа генерала Тимановского. Железный Степаныч, сподвижник и друг генерала Маркова, человек необыкновенного, холодного мужества, столько раз водивший полки к победе, презиравший смерть и сраженный ею так не вовремя... Или вовремя? Убогая повозка с дорогою кладью, покрытая рваным брезентом, - точно безмолвный и бесстрастный символ. Оглушенная поражением и плохо разбиравшаяся в сложных причинах его офицерская среда волновалась и громко называла виновника. Он был уже назван давно - человек долга и безупречной моральной честности, на которого армейские и некоторые общественные круги - одни по неведению, другие по тактическим соображениям - свалили главную тяжесть общих прегрешений. Начальник штаба главнокомандующего генерал И. П. Романовский. В начале марта ко мне пришел протопресвитер отец Георгий Шавельский и убеждал меня освободить Ивана Павловича от должности, уверяя, что в силу создавшихся настроений в офицерстве возможно убийство его. Об этом эпизоде отец Георгий писал мне впоследствии: Иван Павлович слушал спокойно, как будто бесстрастно, и только спросил меня. Иван Павлович опустил голову на руки и замолк. Действительно, чего только не валили на его бедную голову: его считали хищником, когда я знаю, что в Екатеринодаре и Таганроге для изыскания жизненных средств он должен был продавать свои старые, вывезенные из Петрограда вещи; его объявили, когда он всегда был вернейшим сыном православной церкви; его обвиняли в себялюбии и высокомерии, когда он ради пользы дела старался совсем затушевать свое я, и так далее. Я умолял теперь Ивана Павловича уйти на время от дел, пока отрезвеют умы и смолкнет злоба. Он ответил мне, что это его самое большое желание... Вы знаете, как одиозно было тогда в армии имя Ивана Павловича; может быть, слышите, что память его не перестает поноситься и доселе. Необходимо рассеять гнусную клевету и соединенную с нею ненависть, преследовавшие этого чистого человека при его жизни, не оставившие его и после смерти. Я готов был бы как его духовник, которому он верил и которому он открывал свою душу, свидетельствовать перед миром, что душа эта была детски чиста, что он укреплялся в подвиге, который он нес, верою в Бога, что он самоотверженно любил Родину, служил ей только из горячей, беспредельной любви к ней, что, не ища своего, забывал о себе, что он живо чувствовал людское горе и страдание и всегда устремлялся навстречу ему. Тяжко мне было говорить с Иваном Павловичем об этих вопросах. Решили с ним, что потерпеть уж осталось недолго: после переезда в Крым он оставит свой пост. Несколько раз генерал Хольмэн обращался ко мне и к генерал-квартирмейстеру Махрову с убедительной просьбой переместить поезд или уговорить генерала Романовского перейти на английский корабль, так как. Это намерение, по-видимому, близко было к осуществлению: 12 марта явилось в мой поезд лицо, близкое к Корниловской дивизии, и заявило, что группа корниловцев собирается сегодня убить генерала Романовского; пришел и генерал Хольмэн. В присутствии Ивана Павловича он взволнованно просил меня вновь начальнику штаба перейти на английский корабль. - Этого я не сделаю, - сказал Иван Павлович. - Если же дело обстоит так, прошу ваше превосходительство освободить меня от должности. Я возьму ружье и пойду добровольцем в Корниловский полк; пускай делают со мной, что хотят. Я просил его перейти хотя бы в мой вагон. Он отказался. Слепые, жестокие люди, за что? Отношения англичан по-прежнему были двойственны. В то время, как дипломатическая миссия генерала Киза изобретала новые формы управления для Юга, начальник военной миссии генерал Хольмэн вкладывал все свои силы и душу в дело помощи нам. Он лично принимал участие с английскими техническими частями в боях на донецком фронте; со всей энергией добивался усиления и упорядочения материальной помощи; содействовал организации феодосийской базы - непосредственно и влияя на французов.

Генерал Хольмэн силой британского авторитета поддерживал Южную власть в распре ее с казачеством и делал попытки влиять на поднятие казачьего настроения. Он отождествлял наши интересы со своими, горячо принимал к сердцу наши беды и работал, не теряя надежд и энергии до последнего дня, представляя резкий контраст со многими русскими деятелями, потерявшими уже сердце. Трогательное внимание проявлял он и в личных отношениях ко мне и начальнику штаба. Атмосфера и, охватившая в последние дни Новороссийск, не давала Хольмэну покоя. С нами говорить об этом было бесполезно, но не проходило дня, чтобы он не являлся к генерал-квартирмейстеру с упреками и советами по этому поводу. Совместно с ним он принял тайно некоторые меры предосторожности, а явно демонстрировал внимание к главнокомандующему, представив мне на смотр английский десант и судовые экипажи. Впрочем, я и до сегодняшнего дня думаю, что в отношении меня лично все эти предосторожности были излишни. Юг постигло великое бедствие. Положение казалось безнадежным, и конец близок. Сообразно с этим менялась и политика Лондона. Генерал Хольмэн оставался еще в должности, но неофициально называли уже имя его преемника - генерала Перси... Лондон решил ускорить. Очевидно, такое поручение было морально неприемлемо для генерала Хольмэна, так как в один из ближайших перед эвакуацией дней ко мне явился не он, а генерал Бридж со следующим предложением английского правительства: так как, по мнению последнего, положение катастрофично и эвакуация в Крым неосуществима, то англичане предлагают мне свое посредничество для заключения перемирия с большевиками... Я ответил: никогда. Этот эпизод имел свое продолжение несколько месяцев спустя. В августе 1920 года в газете опубликована была нота лорда Керзона к Чичерину от 1 апреля. В ней после соображений о бесцельности дальнейшей борьбы, которая, Керзон заявлял. Неизвестно, чему было больше удивляться: той лжи, которую допустил лорд Керзон, или той легкости, с которой министерство иностранных дел Англии перешло от реальной помощи белому Югу к моральной поддержке большевиков путем официального осуждения Белого движения. В той же я напечатал тотчас опровержение:

Предложение (британского военного представителя о перемирии) я категорически отвергнул и, хотя с потерей материальной части, перевел армию в Крым, где тотчас же приступил к продолжению борьбы. Нота английского правительства о начатии мирных переговоров с большевиками была, как известно, вручена уже не мне, а моему преемнику по командованию Вооруженными силами Юга России генералу Врангелю. Отрицательный ответ которого был в свое время опубликован в печати.

Мой уход с поста главнокомандующего был вызван сложными причинами, но никакой связи с политикой лорда Керзона не имел. Как раньше, так и теперь я считаю неизбежной и необходимой вооруженную борьбу с большевиками до полного их поражения. Иначе не только Россия, но и вся Европа обратится в развалины.

Для характеристики генерала Хольмэна могу добавить: он просил меня разъяснить дополнительно в, что, предлагавший перемирие с большевиками, был не генерал Хольмэн. Я охотно исполнил желание человека, который, готов был, как доносил он Черчиллю,. Армии катились от Кубани к Новороссийску слишком быстро, а на рейде стояло слишком мало судов... Пароходы, занятые эвакуацией беженцев и раненых, подолгу простаивали в иностранных портах по карантинным правилам и сильно запаздывали. Ставка и комиссия генерала Вязьмитинова, непосредственно ведавшая эвакуацией, напрягали все усилия к сбору судов, встречая в этом большие препятствия. И Константинополь, и Севастополь проявляли необычайную медлительность под предлогом недостатка угля, неисправности механизмов и других непреодолимых обстоятельств. Узнав о прибытии главнокомандующего на Востоке генерала Мильна и английской эскадры адмирала Сеймура в Новороссийск, я 11 марта заехал в поезд генерала Хольмэна, где встретил и обоих английских начальников. Очертив им общую обстановку и указав возможность катастрофического падения обороны Новороссийска, я просил о содействии эвакуации английским флотом. Встретил сочувствие и готовность. Адмирал Сеймур заявил, что по техническим условиям он может принять на борты своих кораблей не более 5-6 тысяч человек. Тогда генерал Хольмэн сказал по-русски и перевел свою фразу по-английски: - Будьте спокойны. Адмирал добрый и великодушный человек. Он сумеет справиться с техническими трудностями и возьмет много больше. - Сделаю все, что возможно, - ответил Сеймур.

Адмирал своим сердечным отношением к участи белого воинства оправдывал вполне данную ему Хольмэном характеристику. Его обещанию можно было верить, и эта помощь значительно облегчала наше тяжелое положение. Суда между тем прибывали. Появилась надежда, что в ближайшие 4-8 дней нам удастся поднять все войска, желающие продолжать борьбу на территории Крыма. Комиссия Вязьмитинова назначила первые четыре транспорта частям Добровольческого корпуса, один пароход для кубанцев, остальные предназначались для Донской армии. 12 марта утром ко мне прибыл генерал Сидорин. Он был подавлен и смотрел на положение своей армии совершенно безнадежно. Все развалилось, все текло, куда глаза глядят, никто бороться больше не хотел, в Крым, очевидно, не пойдут. Донской командующий был озабочен главным образом участью донских офицеров, затерявшихся в волнующейся казачьей массе. Им грозила смертельная опасность в случае сдачи большевикам. Число их Сидорин определял в 5 тысяч. Я уверил его, что все офицеры, которые смогут добраться до Новороссийска, будут посажены на суда. Но по мере того, как подкатывала к Новороссийску волна донцов, положение выяснялось все более и притом в неожиданном для Сидорина смысле: колебания понемногу рассеялись, и все донское воинство бросилось к судам. Для чего - вряд ли они тогда отдавали себе ясный отчет. Под напором обращенных к нему со всех сторон требований генерал Сидорин изменил своей тактике и в свою очередь обратился к Ставке с требованием судов для всех частей в размерах, явно невыполнимых, как невыполнима вообще планомерная эвакуация войск, не желающих драться, ведомых начальниками, переставшими повиноваться. Между тем Новороссийск, переполненный свыше всякой меры, ставший буквально непроезжим, залитый человеческими волнами, гудел, как разоренный улей. Шла борьба за - борьба за спасение... Много человеческих драм разыгралось на стогнах города в эти страшные дни. Много звериного чувства вылилось наружу перед лицом нависшей опасности, когда обнаженные страсти заглушали совесть и человек человеку становился лютым ворогом. 13 марта явился ко мне генерал Кутепов, назначенный начальником обороны Новороссийска, и доложил, что моральное состояние войск, их крайне нервное настроение не дают возможности оставаться долее в городе, что ночью необходимо его оставить... Суда продолжали прибывать, но их все еще было недостаточно, чтобы поднять всех. Генерал Сидорин вновь обратился с резким требованием транспорта. Я предложил ему три решения:

1. Занять сохранившимися донскими войсками ближайшие подступы к Новороссийску, чтобы выиграть дня два, в которые, несомненно, прибудут недостающий транспорт. Сидорин не хотел или не мог этого сделать. Точно так же он отказался выставить на позиции хотя бы сохранившую боеспособность учебную бригаду.

2. Повести лично свои части береговой дорогой на Геленджик - Туапсе (путь преграждало около 4 тысяч дезертиров), куда могли быть свернуты подходившие пароходы и направлены новые после разгрузки их в крымских портах. Сидорин не пожелал этого сделать.

3. Наконец, можно было отдаться на волю судьбы в расчете на те транспорты, которые прибудут в этот день и в ночь на 14-е, а также на обещанную адмиралом Сеймуром помощь английских судов.

Генерал Сидорин остановился на этом решении, а подчиненным ему начальникам, потом прессе поведал об учиненном главным командованием. Эта версия, сопровождаемая вымышленными подробностями, была очень удобна, перекладывая весь одиум, все личные грехи и последствия развала казачьей армии на чужую голову. Вечером 13-го штаб главнокомандующего, штабы Донской армии и донского атамана посажены были на пароход. После этого я с генералом Романовским и несколькими чинами штаба перешли на русский миноносец. Посадка войск продолжалась всю ночь. Часть добровольцев и несколько полков донцов, не попавших на суда, пошли береговой дорогой на Геленджик. Прошла бессонная ночь. Начало светать. Жуткая картина. Я взошел на мостик миноносца, стоявшего у пристани. Бухта опустела. На внешнем рейде стояло несколько английских судов, еще дальше виднелись неясные уже силуэты транспортов, уносящих русское воинство к последнему клочку родной земли, в неизвестное будущее... В бухте мирно стояли два французских миноносца, по-видимому, не знавшие обстановки. Мы подошли к ним. В рупор была передана моя просьба: - Новороссийск эвакуирован.

Главнокомандующий просит вас взять на борт сколько возможно из числа остающихся на берегу людей. Миноносцы быстро снялись и ушли на внешний рейд... (Позднее они приняли участие в спасении людей, шедших береговой дорогой южнее Новороссийска.) В бухте - один только. На берегу у пристаней толпился народ. Люди сидели на своих пожитках, разбивали банки с консервами, разогревали их, грелись сами у разведенных тут же костров. Это бросившие оружие - те, которые не искали уже выхода. У большинства спокойное, тупое равнодушие - от всего пережитого, от утомления, от духовной прострации. Временами слышались из толпы крики отдельных людей, просивших взять их на борт. Кто они, как их выручить из сжимающей их толпы?.. Какой-то офицер с северного мола громко звал на помощь, потом бросился в воду и поплыл к миноносцу. Спустили шлюпку и благополучно подняли его. Вдруг замечаем - на пристани выстроилась подчеркнуто стройно какая-то воинская часть. Глаза людей с надеждой и мольбой устремлены на наш миноносец. Приказываю подойти к берегу. Хлынула толпа... - Миноносец берет только вооруженные команды... Погрузили сколько возможно было людей и вышли из бухты. По дороге, недалеко от берега, в открытом море покачивалась на свежей волне огромная баржа, выведенная и оставленная там каким-то пароходом. Сплошь, до давки, до умопомрачения забитая людьми. Взяли ее на буксир и подвели к английскому броненосцу. Адмирал Сеймур выполнил свое обещание: английские суда взяли значительно больше, чем было обещано. Очертания Новороссийска выделялись еще резко и отчетливо. Что творилось там?.. Какой-то миноносец повернул вдруг обратно и полным ходом полетел к пристаням. Бухнули орудия, затрещали пулеметы: миноносец вступил в бой с передовыми частями большевиков, занявшими уже город. Это был, на котором генерал Кутепов, получив сведение, что не погружен еще 3-й Дроздовский полк, прикрывавший посадку, пошел на выручку. Потом все стихло. Контуры города, берега и гор обволакивались туманом, уходя в даль... в прошлое. Такое тяжелое, такое мучительное.

Судьба войск, оставшихся на Северном Кавказе, и Каспийской флотилии

Грозные недавно Вооруженные силы Юга распались. Части, двинувшиеся берегом моря на Геленджик, при первом же столкновении с отрядом дезертиров, занимавших Кабардинскую, не выдержали, замитинговали и рассеялись. Небольшая часть их была подобрана судами, остальные ушли в горы или передались большевикам. Части Кубанской армии и 4-го Донского корпуса, вышедшие горами к берегу Черного моря, расположились между Туапсе и Сочи, лишенном продовольствия и фуража, в обстановке чрезвычайно тяжелой. Надежды кубанцев на и на помощь грузин не оправдались. Кубанская Рада, правительство и атаман Букретов, добивавшийся командования войсками (командование было объединено в руках командира Кубанского корпуса генерала Писарева, которому подчинялся и 4-й Донской корпус), требовали полного разрыва с и склонялись к заключению мира с большевиками; военные начальники категорически противились этому. Эта распря и полная дезорганизация верхов вносили еще большую смуту в казачью массу, окончательно запутавшуюся в поисках выхода и путей к спасению. Сведения о разложении, колебаниях и столкновениях в частях, собравшихся на Черноморском побережье, приходили в Феодосию и вызывали мучительные сомнения: как быть с ними дальше? Эти сомнения волновали Ставку и разделялись казачьими кругами. Ставка указывала перевозить только вооруженных и желающих драться. Донские правители смотрели более пессимистично: на бурном заседании их в Феодосии решено было воздержаться пока вовсе от перевозки донцов в Крым. Мотивами этого решения были: с одной стороны, развал частей, с другой - опасение за прочность Крыма.

Такое неопределенное положение доно-кубанских корпусов на побережье длилось после моего ухода еще около месяца, завершившись трагически: кубанский атаман Букретов через генерала Морозова заключил договор с советским командованием о сдаче армии большевикам и сам скрылся в Грузию. Большая часть войск сдалась действительно, меньшая успела переправиться в Крым (по данным Ставки генерала Врангеля, из 27 тысяч перевезено было около 12 тысяч). В начале марта начался исход с Северного Кавказа. Войска и беженцы потянулись на Владикавказ, откуда в 10-х числах марта по Военно-Грузинской дороге перешли в Грузию. Обезоруженные грузинами войска и беженцы (войск около 7 тысяч, беженцев 3-5 тысяч) были интернированы потом в Потийском лагере. Еще восточнее берегом Каспийского моря отходил на Петровск астраханский отряд генерала Драценко. Отряд этот сел 16 марта в Петровске на суда и совместно с Каспийской флотилией пошел в Баку. Генерал Драценко и командующий флотилией адмирал Сергеев заключили условие с азербайджанским правительством, в силу которого ценою передачи Азербайджану оружия и материальной части войскам разрешен был проход в Поти. Военная флотилия, не поднимая азербайджанского флага и сохраняя свое внутреннее управление, принимала на себя береговую оборону. Но когда суда начали входить в гавань, обнаружился обман: азербайджанское правительство заявило, что лицо, подписавшее договор, не имело на то полномочий, и потребовало безусловной сдачи. На этой почве во флоте началось волнение; адмирал Сергеев, отправившийся в Батум, чтобы оттуда войти в связь со Ставкой, был объявлен офицерами низложенным, и суда под командой капитана 2-го ранга Бушена ушли в Энзели с целью отдаться там под покровительство англичан. Английское командование, не желая столкновения с большевиками, предложило командам судов считаться интернированными и распорядилось снять части орудий и машин. И когда большевики вслед за тем сделали внезапную высадку, сильный английский отряд, занимавший Энзели, обратился в поспешное отступление; к англичанам вынуждены были присоединиться и наши флотские команды. Один из участников этого отступления русский офицер писал впоследствии о чувстве некоторого морального удовлетворения, которое испытывали при виде того, как. Рухнуло государственное образование Юга, и осколки его, разбросанные далеко, катились от Каспия до Черного моря, увлекая людские волны.

Рухнул оплот, прикрывавший с севера эфемерные, неустанно подтачивавшие силы Юга, и разительно ясно обнаружилась вся немощность и нежизнеспособность их... В несколько дней пала, не более недели просуществовал, вскоре сметен был и Азербайджан. Наступал черед Грузинской республики, бытие которой, по соображениям общей политики, допускалось советской властью еще некоторое время. На маленьком Крымском полуострове сосредоточилось все, что осталось от Вооруженных сил Юга. Армия, ставшая под непосредственное мое командование, сведена была в три корпуса (Крымский, Добровольческий, Донской), Сводную кавалерийскую дивизию и Сводную кубанскую бригаду. Все остальные части, команды, штабы и учреждения, собравшиеся в Крым со всей бывшей территории Юга, подлежали расформированию, причем весь боеспособный личный состав их пошел на укомплектование действующих войск. Крымский корпус силою около 5 тысяч по-прежнему прикрывал перешейки. Керченский район обеспечивался от высадки со стороны Тамани сводным отрядом в 11/2 тысячи (сводная Кубанская бригада, Сводная Алексеевская бригада, Корниловская юнкерская школа). Все прочие части расположены были в резерве, на отдыхе: Добровольческий корпус в районе Севастополя - Симферополя, донцы - в окрестностях Евпатории. Ставку я расположил временно в тихой Феодосии, вдали от кипящего страстями Севастополя. Ближайшая задача, возложенная на армию, заключалась в обороне Крыма. Армия насчитывала в своих рядах 35-40 тысяч бойцов, имела на вооружении 100 орудий и до 500 пулеметов. Но была потрясена морально, и войска, прибывшие из Новороссийска, лишены были материальной части, лошадей, обозов и артиллерии. Добровольцы пришли поголовно вооруженными, привезли с собой все пулеметы и даже несколько орудий; донцы прибыли безоружными. С первого же дня началась спешная работа по реорганизации, укомплектованию и снабжению частей. Некоторый отдых успокаивал возбужденные до крайности нервы. До тех пор в течение полутора лет части были разбросаны по фронту на огромные расстояния, почти не выходя из боя. Теперь сосредоточенное расположение крупных войсковых соединений открывало возможность непосредственного и близкого воздействия старших начальников на войска.

Противник занимал северные выходы из крымских перешейков по линии Геническ - Чонгарский мост - Сиваш-Перекоп. Силы его были невелики (5-6 тысяч), а присутствие в тылу отрядов Махно и других повстанческих банд сдерживало его наступательный порыв. Со стороны Таманского полуострова большевики никакой активности не проявляли. Движение главных сил Юга к берегам Черного моря советским командованием расценивалось как последний акт борьбы. Сведения о состоянии наших войск, о мятежах, подымаемых войсками и начальниками, весьма преувеличенные, укрепляли большевиков в убеждении, что белую армию, припертую к морю, ждет неминуемая и конечная гибель. Поэтому операция переброски значительных сил в Крым, готовность и возможность продолжать там борьбу явились для советского командования полнейшей неожиданностью. На Крым не было обращено достаточно внимания, и за эту оплошность советская власть поплатилась впоследствии дорогой ценой. Необходимо было упорядочить и реорганизовать гражданское управление, слишком громоздкое для Крыма. Мельникова, прибыв в Севастополь, попало сразу в атмосферу глубокой и органической враждебности, парализовавшей всякую его деятельность. Правительство - по своему генезису, как созданное в результате соглашения с Верховным Кругом - уже по этой причине было одиозно и вызывало большое раздражение, готовое вылиться в дикие формы. Поэтому с целью предотвращения нежелательных эксцессов я решил упразднить правительство еще до своего ухода. 16 марта я отдал приказ об упразднении Совета министров. Взамен его поручалось М. В. Бернацкому организовать.

Приказ подтверждал, что. На членов правительства этот неожиданный для них приказ произвел весьма тягостное впечатление... Форму не оправдываю, но сущность реорганизации диктовалась явной необходимостью и личной безопасностью министров. В тот же день, 16-го, члены правительства на предоставленном им пароходе выехали из Севастополя и перед отъездом в Константинополь заехали в Феодосию проститься со мной. После краткого слова Н. М. Мельникова ко мне обратился Н. В. Чайковский: - Позвольте вас, генерал, спросить: что вас побудило совершить государственный переворот? Меня удивила такая постановка вопроса - после разрыва с Верховным Кругом и, главное, после того катастрофического, который разразился над всем белым Югом... - Какой там переворот! Я вас назначил и я вас освободил от обязанностей - вот и все. После этого Ф. С. Сушков указал на: за несколько дней своего пребывания в Крыму правительство, по его словам, заслужило признание не только общественных кругов, но и военной среды. Так что все предвещало возможность плодотворной работы его... - К сожалению, у меня совершенно противоположные сведения. Вы, по-видимому, не знаете, что творится кругом. Во всяком случае, через несколько дней все случившееся станет вам ясным... Покидал свой пост генерал Хольмэн - неизменный доброжелатель армии. В своем прощальном слове он говорил: При новой политике Лондона генерал Хольмэн был бы действительно не на месте. Расставался я и со своим верным другом И. П. Романовским. Освобождая его от должности начальника штаба, я писал в приказе: История заклеймит презрением тех, кто по своекорыстным побуждениям ткал паутину гнусной клеветы вокруг честного и чистого имени его. Дай Бог Вам сил, дорогой Иван Павлович, чтобы при более здоровой обстановке продолжать тяжкий труд государственного строительства.

На место генерала Романовского начальником штаба я назначил состоявшего в должности генерал-квартирмейстера генерала Махрова. Хольмэн, предполагавший выехать в ближайший день в Константинополь, предложил Ивану Павловичу ехать с ним вместе. Рвались нити, связывавшие с прошлым, становилось пусто вокруг... Поздно вечером 19-го в Феодосию приехал генерал Кутепов по важному делу. Он доложил: На это я ему ответил, что относительно настроения моего корпуса он ошибается. Участвовать в каком-либо совещании без разрешения главнокомандующего я не буду и, придавая огромное значение всему тому, что он мне сказал, считаю необходимым обо всем этом немедленно доложить генералу Деникину. После этих моих слов я встал и ушел. Выйдя на платформу, я сел в поезд и приказал везти себя в Феодосию. То, что я услышал, меня не удивило. Генерал Слащов вел эту работу не первый день и не в одном направлении, а сразу в четырех. Он посылал гонцов к барону Врангелю, убеждая его (то есть Врангеля и Слащова), и при посредстве герцога С. Лейхтенбергского входил в связь по этому вопросу с офицерскими флотскими кругами. В сношениях своих с правой, главным образом, общественностью он старался направить ее выбор в свою личную пользу. Вместе с тем через генерала Боровского он входил в связь с генералами Сидориным, Покровским, Юзефовичем и условливался с ними о дне и месте совещания для устранения главнокомандующего. В чью пользу - умалчивалось, так как первые двое были антагонистами Врангеля и не имели также желания возглавить себя Слащовым. Наконец, одновременно чуть ли не ежедневно Слащов телеграфировал в Ставку с просьбой разрешить ему прибыть ко мне для доклада и высказывал, что его не пускают к. Генерал Сидорин усиленно проводил взгляд о и телеграфировал донскому атаману, что этот взгляд разделяют. Он решил, и требовал немедленного прибытия атамана и правительства в Евпаторию (телеграмма Сидорина генералу Богаевскому от 18 марта).

Я знал уже и о той роли, которую играл в поднявшейся смуте епископ Вениамин, возглавивший оппозицию крайних правых, но до каких пределов доходило его рвение, мне стало известным только несколько лет спустя... На другой день после прибытия в Севастополь преосвященный явился к председателю его. Об этом посещении Н. М. Мельников рассказывает: надо заставить генерала Деникина сложить власть и передать ее генералу Врангелю, ибо только он, по мнению епископа и его друзей, может спасти в данных условиях Родину. Епископ добавил, что у них, в сущности, все уже готово к тому, чтобы осуществить намеченную перемену, и что он считает своим долгом обратиться по этому делу ко мне лишь для того, чтобы по возможности не вносить лишнего соблазна в массу и подвести легальные подпорки под предприятие, ибо, если санкционирует задуманную перемену, все пройдет гладко,... Епископ Вениамин добавил, что, согласится или не согласится, - дело все равно сделано будет... Это приглашение принять участие в перевороте, сделанное притом епископом, было так неожиданно для меня, тогда еще впервые видевшего заговорщика в рясе, и так меня возмутило, что я, поднявшись, прекратил дальнейшие излияния епископа. Епископ Вениамин посетил затем министра внутренних дел В. Ф. Зеелера, которому также в течение полутора часов внушал мысль о необходимости переворота. , и мешать этому теперь уже вполне созревшему порыву не следует. Нужно всячески этому содействовать - это будет и Богу угодное дело. Все готово: готовы к этому и генерал Врангель и вся та партия патриотически настроенных действительных сынов своей Родины, которая находится в связи с генералом Врангелем. Причем генерал Врангель - тот Божией милостию диктатор, из рук которого и получит власть и царство помазанник...

Епископ был так увлечен поддержкой разговора, что перестал сохранять сдержанность и простую осторожность и дошел до того, что готов был тут же ждать от правительства решений немедленных (из записки В. Ф. Зеелера). Сидорин, Слащов, Вениамин... Все это, в сущности, меня уже мало интересовало. Я спросил генерала Кутепова о настроении добровольческих частей. Он ответил, что одна дивизия вполне прочная, в другой настроение удовлетворительное, в двух - неблагополучно. Критикуя наши неудачи, войска, главным образом, обвиняют в них генерала Романовского. Кутепов высказал свое мнение, что необходимо принять спешные меры против собирающегося совещания и лучше всего вызвать ко мне старших начальников с тем, чтобы они сами доложили мне о настроении войск. Я взглянул на дело иначе: настало время выполнить мое решение. Довольно. В ту же ночь совместно с начальником штаба генералом Махровым я составил секретную телеграмму - приказание о сборе начальников на 21 марта в Севастополь на Военный совет под председательством генерала Драгомирова. В число участников я включил и находившихся не у дел, известных мне претендентов на власть и наиболее активных представителей оппозиции. В состав совета должны были войти: командиры Добровольческого (Кутепов) и Крымского (Слащов) корпусов и их начальники дивизий. Из числа командиров бригад и полков - половина (от Крымского корпуса в силу боевой обстановки норма может быть меньше). Должны прибыть также: коменданты крепостей, командующий флотом, его начальник штаба, начальники морских управлений, четыре старших строевых начальника флота.

От Донского корпуса - генералы Сидорин, Кельчевский и шесть лиц в составе генералов и командиров полков. От штаба главнокомандующего - начальник штаба, дежурный генерал, начальник Военного управления и персонально генералы: Врангель, Богаевский, Улагай, Шиллинг, Покровский, Боровский, Ефимов, Юзефович и Топорков. К председателю Военного совета я обратился с письмом (20 марта, № 145/м): Три года российской смуты я вел борьбу, отдавая ей все свои силы и неся власть, как тяжкий крест, ниспосланный судьбою. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых. И хотя вера в жизнеспособность армии и в ее историческое призвание мною не потеряна, но внутренняя связь между вождем и армией порвана. И я не в силах более вести ее. Предлагаю Военному совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование. Уважающий Вас А. Деникин. Следующие два, три дня прошли в беседах с преданными мне людьми, приходившими с целью предотвратить мой уход. Они терзали мне душу, но изменить, моего решения не могли. Военный совет собрался, и утром 22-го я получил телеграмму генерала Драгомирова: Драгомиров. Я считал невозможным изменить свое решение и ставить судьбы Юга в зависимость от временных, меняющихся, как мне казалось, настроений. Генералу Драгомирову я ответил: Повторяю, что число представителей совершенно безразлично. Но, если донцы считают нужным, допустите число членов сообразно их организации. В тот же день получена мною в ответ телеграмма генерала Драгомирова. Я приказал справиться, был ли генерал Врангель на этом заседании и известно ли ему об этом постановлении, и, получив утвердительный ответ, отдал свой последний приказ Вооруженным силам Юга: Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим Вооруженными силами Юга России. 2. Всем, шедшим честно со мною в тяжкой борьбе, - низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию. Генерал Деникин. Военный совет. Мой отъезд. Константинопольская драма. О том, что происходило на Военном совете, я узнал лишь много времени спустя. Я думаю, что тогда и генерал Кутепов, и я не вполне верно оценивали добровольческие настроения. Приведу описание этих событий, составленное одним из участников и нашедшее подтверждение со стороны других членов совета (из записки генерала Ползикова): примечание генерала Кутепова:). Генерал Кутепов, уезжая с заседания у генерала Витковского, приказал собраться во дворце на назначенный вечером того дня Военный совет на 11/2 часа раньше, с тем, чтобы устроить перед началом Военного совета предварительное совещание старших начальников Добровольческого корпуса. Кстати скажу, что так как в воздухе было тревожно, то решено было принять некоторые меры, которые выразились в следующем: от наших полков и артиллерийской бригады были назначены усиленные патрули, в особенности на улицах, примыкающих ко дворцу. На местах квартирования были назначены дежурные части, которые должны были бодрствовать в полной готовности и имели связных-быстроходов во дворце. У главного входа дворца стояли команды пулеметчиков. Такие же команды были скрытно размещены внутри соседних дворов. Во дворе дворца скрытно размещалась офицерская рота. На предварительном совещании под председательством генерала Кутепова все начальники единодушно высказали мысль о недопустимости оставления генералом Деникиным своего поста, настаивали на выражении ему полного доверия и о принятии всех мер, чтобы упросить его не оставлять своего поста.

Решено было оказать соответствующее влияние на остальных участников Военного совета, с тем чтобы Военный совет просил бы и даже умолял генерала Деникина не покидать свой пост. Генерал Кутепов сидел грустный, как бы подавленный, и неоднократно заявлял о твердом решении генерала Деникина. Привыкнув видеть в генерале Кутепове начальника энергичного, настойчивого и решительного, мы недоумевали его пассивности. Невольно вспомнились слухи о его неладах с генералом Деникиным и о. Это было совершенно неправдоподобно, но тем не менее не было объяснений молчаливому, пассивному, а потому непонятному поведению генерала Кутепова. Никто из нас не понял тогда, как ему было тяжело. Мы не могли понять, что ему действительно было известно твердое и непреклонное решение генерала Деникина, мы не понимали, что генерал Кутепов, всегда честный и прямой, знал, что не может дать нам надежду, и, переживая гораздо острее и глубже все то, что мы переживали, не мог сказать нам ничего иного, как о твердом решении генерала Деникина оставить свой пост (примечание генерала Кутепова:). Было решено на случай непреклонности генерала Деникина выразить ему полное доверие и просить его самого назначить себе заместителя, признание которого, естественно, будет для всех обязательным. Открывая заседание, генерал Драгомиров прочитал приказ главнокомандующего о назначении Военного совета. Затем была произведена поверка присутствующих на заседании и установление их права на участие в нем. Сейчас же по окончании поверки генерал Слащов заявил о том, что его корпус находится на фронте, а потому он не мог командировать на заседание всех старших начальников, имеющих право принять участие в нем. Генерал Драгомиров объявил, что это предусмотрено и оговорено в приказе главнокомандующего. Генерал Слащов продолжал настаивать на том, что его корпус не имеет на заседании достаточного числа представителей для выявления желаний и решения корпуса, что это является несправедливостью по отношению к доблестному корпусу, дольше всех отстаивающему последний клок белой русской земли, и прочее. Генерал Драгомиров снова заявил, что он не имеет права изменить приказ главнокомандующего, что для всех частей было назначено справедливое представительство, что число присутствующих от определенного воинского соединения не имеет существенного значения, раз представительство от него все-таки есть, а в частности, касаясь 2-го корпуса, ясно, что его голос в достаточной мере будет сильным в лице командира корпуса и присутствующих от корпуса представителей. Генерал Слащов снова с большим волнением старался доказать невыгодное и обойденное положение его корпуса в то время, как 1-й корпус имеет на заседании обильное наличие своих представителей. Генерал Кутепов заявил, что он согласен сократить число представителей от своего корпуса, если наличие их вызывает такой протест о нарушении справедливости. Генерал Драгомиров снова заявил, что он не видит нарушения справедливости по отношению к какому-нибудь из воинских соединений, изменить приказ главнокомандующего он не смеет и дальнейшее обсуждение вопроса о представительстве на заседании Военного совета он прекращает. Вслед за тем генерал Драгомиров объявил, что во исполнение приказа главнокомандующего необходимо избрать ему заместителя. Генерал Слащов первым просил слова и весьма пространно говорил о необходимости установить порядок. Кроме генерала Слащова, говорили, как мне помнится, генерал Махров и Вязьмитинов, заявляя о том, что им хорошо известно о непреклонном решении генерала Деникина уйти от власти. Генерал Слащов говорил несколько раз. Он говорил о недопустимости выборов, ссылаясь на уподобление Красной армии, после того, как старшие покажут пример.

Горячо, прямолинейно, искренно, честно и хорошо говорил генерал Топорков. Со стороны Добровольческого корпуса до сих пор никто не говорил. Генерал Драгомиров приказал раздать бумагу и карандаши для закрытого намечения заместителя главнокомандующему. Тогда капитан 1-го ранга (начальник штаба Черноморского флота Рябинин, впоследствии перешедший к большевикам) просил слова, начав словами: , произнес патетическую речь о необходимости исполнить приказ главнокомандующего и назвать имя его заместителя, каковым является, по убеждению чинов Черноморского флота, генерал Врангель. Имя генерала Врангеля было названо официально на заседании совета, но в частных беседах оно уже называлось. В это время шло частное обсуждение около генерала Витковского, который после распоряжения генерала Драгомирова раздать бумагу просил через генерала Кутепова слова (примечание генерала Кутепова:) и энергично и настойчиво заявил о том, что он и чины Дроздовской дивизии находят невозможным для себя принять участие в выборах и категорически от этого отказываются. После слов генерала Витковского сейчас же присоединились к его заявлению начальники Корниловской, Марковской и Алексеевской дивизий и других частей Добровольческого корпуса. Представители от дивизий поддерживали своих начальников тем, что при их заявлении все вставали. Генерал Драгомиров в строгой форме обратил внимание на недопустимость такого заявления, так как оно составляет неисполнение приказа главнокомандующего. Тогда генерал Витковский возразил, что приказы главнокомандующего мы всегда исполняли и исполним и теперь, что мы ему вполне доверяем, и если главнокомандующий решил сложить с себя власть, то мы подчиняемся его решению и его назначению себе заместителя. Но предварительно необходимо выразить главнокомандующему доверие и просить его остаться у власти и немедленно довести до его сведения о таковом постановлении Военного совета. После этих слов кто-то из чинов Добровольческого корпуса крикнул. Дружное и громкое долго оглашало здание дворца. После того как оно кончилось и все сели на свои места, генерал Драгомиров снова пытался доказать необходимость выполнить приказ главнокомандующего, который Военным советом не может быть изменен. Тогда генерал Витковский и другие чины Добровольческого корпуса доказывали о необходимости доложить по прямому проводу генералу Деникину о настроении Военного совета, о выражении ему доверия и просьбы остаться у власти. Генерал Драгомиров на все эти доводы возражал и не соглашался с ними. Все были изрядно уставши, а потому к нашей просьбе - сделать небольшой перерыв - охотно присоединились многие другие, и, к нашему удовольствию, генерал Драгомиров на это согласился, объявив перерыв. Сейчас же мы (Добровольческий корпус) заняли одну из уединенных и находящихся внизу комнат и решили послать от себя срочную телеграмму генералу Деникину, в которой выразить ему полное доверие и признательность и просить остаться у власти. В занятую нами комнату пришли некоторые начальники, не принадлежавшие к Добровольческому корпусу, но вполне разделявшие наши взгляды. Не помню, кто составлял телеграмму, в общем она была составлена коллективно (текст телеграммы:). Телеграмма сейчас же была отправлена на городской телеграф с одним из наших связных с приказанием добиться немедленной ее отправки генералу Деникину. Телеграмма была принята, но своевременно отправлена не была, ибо, как выяснилось позже, провод со Ставкой был занят и было распоряжение генерала Драгомирова никаких телеграмм без его разрешения не передавать. По возобновлении заседания Военного совета генерал Драгомиров изъявил согласие послать телеграмму генералу Деникину и просил составить текст ее. На просьбу, обращенную к генералу Драгомирову, переговорить с генералом Деникиным немедленно по прямому проводу с тем, чтобы после этого закончить заседание Военного совета, генерал Драгомиров категорически отказался. На другой день заседание долго не начиналось, и мы в недоумении и с разными предположениями ходили по коридорам, заходили и в большой зал заседаний, но постоянно видели двери в комнату старших начальников плотно закрытыми; вход в эту комнату без разрешения генерала Драгомирова не допускался. Неоднократно пытались узнать, когда начнется заседание совета и вообще состоится ли оно. Ответы получались самые расплывчатые и неуверенные. Вызвать генерала Кутепова из комнаты старших начальников не удавалось. Генерала Витковского в эту комнату не пропускали. Сведений об ответе генерала Деникина на посланную ему накануне телеграмму никаких не было. Слагалось впечатление, что Военный совет состоялся из высших начальников, а остальных игнорировали. Полная неизвестность и неопределенность создавшегося положения и отсутствие хотя каких-либо объяснений сильно нервировали и вызывали недовольство генералом Драгомировым, упорство которого на предыдущем заседании породило против него много врагов. Поэтому через некоторое время настроение из нервного превратилось определенно во враждебное против комнаты старших начальников. Но скоро оно было рассеяно неожиданным приходом группы новых офицеров, сопровождавших нескольких английских офицеров. Дневное заседание не было открыто, и ответ генерала Деникина не был объявлен нам. Нам объявили, что прибыла делегация от англичан, что сделанные ими предложения настолько необычайны и важны, что совершенно затемняют остроту переживаемых событий, а потому высшие начальники займутся обсуждением английских предложений, а заседание совета назначено на 8 часов вечера этого же дня. Также прошел слух, что приехал в Севастополь генерал Врангель, который будет присутствовать на вечернем заседании Военного совета. Когда мы прибыли на это заседание и в ожидании его открытия блуждали по коридорам и комнатам дворца, то через некоторое время заметили присутствие генерала Врангеля, который нервно ходил по коридору около большого зала. Двери в комнату старших начальников по-прежнему были закрыты, и в ней шло заседание. Несколько раз туда приглашали генерала Врангеля, и через короткое время он выходил оттуда еще более взволнованный. Как оказалось, генерал Врангель привез с собою в Севастополь английский ультиматум, адресованный мне, но врученный ему 20 марта в Константинополе; в своей ноте великобританское правительство предлагало и при его посредстве вступить в переговоры с советским правительством. В случае отклонения этого предложения Англия и угрожала прекратить какую бы то ни было дальнейшую помощь. По непонятным причинам об этом ультиматуме не было сообщено мне в Феодосию, и я узнал о нем только за границей. О происходившем в заседании - старших начальников, до корпусных командиров включительно, генерал Богаевский пишет: Кроме того, не было никого, кто мог бы в то время стать преемником генерала Деникина без возражений с чьей бы то ни было стороны. Никаких имен не называли. На другой день генерал Драгомиров собрал снова совещание и прочитал ответную телеграмму генерала Деникина, приказывавшего все-таки выборы произвести. Несмотря на это, многие протестовали против этого, и нужна была вся твердость и настойчивость генерала Драгомирова, чтобы совещание не приняло форму митинга и прошло спокойно (примечание генерала Богаевского)... После долгих споров решено было составить два совещания: одно - из старших начальников и другое - из всех остальных. Первое должно было наметить преемника, второе поддержать или отвергнуть выборное лицо. Я был в числе старших начальников. Мы заседали в большом угловом кабинете, остальные - в зале. Наше совещание затянулось. Все еще спорили и не могли остановиться на чьем-либо имени. Из зала, где томились уже несколько часов уставшие и голодные начальники войсковых частей, являлись не раз посланные с запросом, что мы решили? Нужно было как-нибудь кончать, откладывать на другой день было уже невозможно: этим неминуемо сразу подрывался бы авторитет будущего главнокомандующего. Тогда я выступил с речью, в которой, очертив создавшуюся обстановку и необходимость во что бы то ни стало скорее кончить вопрос, назвал генерала Врангеля как нового главнокомандующего. Возражений не последовало, и, как мне показалось тогда, не из симпатий к нему, а просто потому, что нужно же избрать кого-нибудь и кончить тяжкий вопрос. В то время едва ли кто думал о продолжении борьбы с красными вне Крыма: нужно было отсидеться, привести себя в порядок и уходить за границу, если не удастся удержать Крым. Считали, что Врангель с этим справится. Пригласили его в наш кабинет (он только что приехал из Константинополя), и здесь председатель сделал ему нечто вроде экзамена: Его ответы в резком, решительном тоне, сводившиеся в общем к тому, что он не мыслит о продолжении серьезной борьбы и будет считать своим долгом, если станет во главе армии, удовлетворили не всех в совещании. Генерала Врангеля попросили временно удалиться, чем он, видимо, остался очень недоволен, и снова начали обсуждать его кандидатуру. Наконец, решено было остановиться на нем. Снова вызвали его, и генерал Драгомиров объявил ему о нашем решении. Генерал Врангель принял это внешне спокойно, однако у многих из нас - да, вероятно, и у него - все же были сомнения, утвердит ли генерал Деникин наш выбор. Мы не знали подробностей, но всем было известно, что между ними были дурные отношения и вина в них падала не на генерала Деникина... Согласившись на наш выбор, генерал Врангель удивил всех нас своим решительным требованием - дать ему подписку в том, что условием принятия им поста главнокомандующего не будет переход в наступление против большевиков, а только вывод армии с честью из создавшегося тяжелого положения. На вопрос наш, зачем эта подписка, генерал Врангель ответил, что он хочет, чтобы все - и прежде всего его родной сын - не упрекнули его в будущем в том, что он не исполнил своего долга. Все это было не совсем для нас понятно - такая предусмотрительность, но ввиду настойчивого требования генерала Врангеля - чуть ли не под угрозой отказа от выбора - подписка была дана (текст этого акта: При этих условиях совещание выразило желание просить главнокомандующего о назначении его заместителем генерала Врангеля, с тем, чтобы он, приняв на себя главное командование, добился бы неприкосновенности всем лицам, боровшимся против большевиков, и создал бы наиболее благоприятные условия для личного состава Вооруженных сил Юга России, именно для тех, кто не найдет для себя возможным принять обеспечение безопасности от советского правительства. С содержанием этого акта я ознакомился только за границей). После этого была послана телеграмма генералу Деникину. Заседание закончилось. Генерал Драгомиров прочел текст телеграммы, посланной им накануне генералу Деникину. Многие из нас обратили внимание, что содержание телеграммы было не совсем такое, как читали нам накануне в окончательной форме. Затем генерал Драгомиров прочел ответный приказ на нее генерала Деникина с назначением своим заместителем генерала Врангеля. По прочтении этого приказа генерал Драгомиров провозгласил в честь главнокомандующего генерала Врангеля (из записки генерала Ползикова). Вечер 22 марта. Тягостное прощание с ближайшими моими сотрудниками в Ставке и офицерами конвоя. Потом сошел вниз - в помещение охранной офицерской роты, состоявшей из старых добровольцев, в большинстве израненных в боях; со многими из них меня связывала память о страдных днях первых походов. Они взволнованы, слышатся глухие рыдания... Глубокое волнение охватило и меня; тяжелый ком, подступивший к горлу, мешал говорить. Спрашивают: - Почему? - Теперь трудно говорить об этом. Когда-нибудь узнаете и поймете... Поехали с генералом Романовским в английскую миссию, откуда вместе с Хольмэном на пристань. Почетные караулы и представители иностранных миссий. Краткое прощание. Перешли на английский миноносец. Офицеры, сопровождавшие нас, в том числе бывшие адъютанты генерала Романовского, пошли на другом миноносце - французском, который пришел в Константинополь на 6 часов позже нас. Роковая случайность... Когда мы вышли в море, была уже ночь. Только яркие огни, усеявшие густо тьму, обозначали еще берег покидаемой русской земли. Тускнеют и гаснут. Россия, Родина моя. В Константинополе на пристани нас встретили военный агент наш генерал Агапеев и английский офицер. Англичанин что-то с тревожным видом докладывает Хольмэну. Последний говорит мне: - Ваше превосходительство, пойдем прямо на английский корабль... Англичане подозревали. Знали ли наши? Я обратился к Агапееву: - Вас не стеснит наше пребывание в посольстве... в отношении помещения? - Нисколько. - А в... политическом отношении? - Нет, помилуйте... Простились с Хольмэном и поехали в русский посольский дом, обращенный частично в беженское общежитие. Там моя семья. Появился дипломатический представитель. Выхожу к нему в коридор. Он извиняется, что по тесноте не может нам предоставить помещения. Я оборвал разговор: нам не нужно его гостеприимства... Вернувшись в комнату, хотел переговорить с Иваном Павловичем о том, чтобы сейчас же оставить этот негостеприимный кров. Но генерала Романовского не было. Адъютанты не приехали еще, и он сам прошел через анфиладу посольских зал в вестибюль распорядиться относительно автомобиля. Раскрылась дверь, и в ней появился бледный как смерть полковник Энгельгардт: - Ваше превосходительство, генерал Романовский убит. Этот удар доконал меня. Сознание помутнело, и силы оставили меня - первый раз в жизни. Моральных убийц Романовского я знаю хорошо. Физический убийца, носивший форму русского офицера, скрылся. Не знаю, жив ли он, или правду говорит молва, будто для сокрытия следов преступления его утопили в Босфоре. Генерал Хольмэн, потрясенный событием, не способный простить себе, что не оберег Романовского, не настояв на нашем переезде прямо на английский корабль, ввел в посольство английский отряд, чтобы охранить бывшего русского главнокомандующего... Судьбе угодно было провести и через это испытание. Тогда, впрочем, меня ничто уже не могло волновать. Душа омертвела. Маленькая комната, почти каморка. В ней - гроб с дорогим прахом. Лицо скорбное и спокойное. В этот вечер я с семьей и детьми генерала Корнилова перешел на английское госпитальное судно, а на другой день на дредноуте мы уходили от постылых берегов Босфора, унося в душе неизбывную скорбь.